Позвольте я выложу сюда статью целиком, так в ней много ответов на вопросы по которым идёт спор:
Дух белого патриотизма.
(Эта статья появилась как отклик на статью С.Г.Кара-Мурзы «Что есть человек? Или истоки кризиса культуры в России» (ч.1 [1] и ч.2 [2])).
Меня лично «трогает» тема участия «патриотов» (белых патриотов) в деле разрушения СССР. Эта тема оказалась актуальной еще в конце 80-х и начале 90-х годов, когда я искал контакты с патриотическим движением в Москве, но совершенно разочаровался в политической ментальности представителей этого движения, в частности, редакции «Нашего современника», в которой главным редактором был уже С. Куняев. Одна из предложенных мною журналу статей (точнее, неопубликованное письмо в редакцию) заканчивалась утверждением, что патриотическое движение останется без армии, поскольку, когда придет время собирать полки, окажется, что все они отравлены ядом антикоммунизма. Огульное отрицание и поношение советского периода своим результатом могло иметь только разрыв в связи времен, исключающий всякую перспективу нового «русского строительства». Это я безрезультатно пытался объяснить некоторым «патриотическим комиссарам». Вполне очевидная мысль встречала в лучшем случае враждебную глухоту. Политический результат действий белого патриотизма таков, каким он и должен был быть, именно: безысходный тупик, сопровождающийся закрытой тусовкой этих патриотов (имеется в виду, что она не встречает сколько-нибудь значительного отклика в массе), междусобойчик, дополняемый встречами с немногочисленным московским электоратом. Все это подкармливается из тех или иных источников, фонд Солженицына - один из них. С.Г. Кара-Мурза прав в том, что белый патриотизм совершенно безнадежен, и никого пути он указать не может. Он являет собой отказ от оснований русской (российской) цивилизации, и в этом отказе нет даже теоретической возможности найти рецепт исторического продолжения существования России. Единственное слабое утешение, что в этом движении могут быть заблудшие люди, способные осознать ложность своего положения. Однако же определенно можно сказать, что ни С. Куняев, ни Н.С. Михалков к таким людям не принадлежат.
Текст С.Г. Кара-Мурзы интересен тем, что его автор ищет не бытовые, но, так сказать, экзистенциальные мотивы поведения двух отрядов интеллигенции, невольно соединившихся в отрицании русской истории XX века. Антропологическое основание обсуждаемой мотивации Кара-Мурза видит в мировоззрении, разделяющем людей на две неэквивалентные группы. Одна из этих групп составляет некое избранное меньшинство и отказывает другой группе в правах или способностях, которые свойственны избранным. Либеральная интеллигенция могла проникаться таким мироощущением из любимого ею западного источника, в котором всегда жила неприязнь к русской культуре, тем более, к культуре «мужицкой». Известно, что кальвинистский вариант протестантизма принял в весьма резкой форме разделение людей на избранных к спасению и отверженных, что явилось глубинным мировоззренческим основанием европейского «цивилизационного расизма». Собственно, протестантизм воззвал к истокам Ветхого Завета, приняв Иисуса Христа как мессию, спасшего лишь избранный народ. Для отверженных жертвенная смерть мессии спасительного значения не имеет, им изначально отказано в спасении и согласно версии протестантизма помочь им принципиально невозможно, ибо такова воля Бога.
Россия протестантизм не приняла, мировоззрение расизма принципиально чуждо русской культуре. Я отмечу еще раз, что лютая, почти религиозная ненависть к «кухаркиным детям» присуща по преимуществу либералам, принявшим пусть и неосознанно, религиозные основания западного порядка, который им столь желанен. У «белых патриотов», казалось бы, нет причин для откровенного проявления ненависти к «кухаркиным детям». Что же оказалось у них основанием для своеобразного кастового деления, при котором «высшему классу» видится такое русское общество, в котором он занимал бы особое привилегированное положение?
В порядке предварительного рассуждения хочу отметить, что есть вообще-то ряд естественных и социальных причин фактического неравенства в положении людей. Термин неравенство в контексте этого рассуждения есть не самый адекватный, но другого в словаре не нашлось. Самое простое и естественное проявление «неравенства» – это различие способностей. Например, не все умеют рисовать и развить эту способность в зрелом возрасте практически невозможно. Точно также физические данные и состояние здоровья могут закрыть дорогу в спорт. Моему школьному товарищу медицинская комиссия закрыла дорогу в авиацию, а он очень хотел быть пилотом. В общем, по способностям, по образу жизни, по доходам, по положению в обществе люди не могут быть равны (одинаковы). Более того, неравенство такого рода неизбежно, ибо общество по необходимости структурировано. Проблема состоит не в этом естественном различии в положении людей, а в отношении к названному различию. Общество может либо закреплять различия и даже давать обоснование такому положению через те или иные версии расового неравенства, либо же в обществе будут приняты другие критерии для определения ценности человеческой личности, исключающие дискриминацию по антропологическому признаку, в какой бы форме он ни проявлялся. С.Г. Кара-Мурза указывает на возникновение в России в начале XX века мировоззренческих представлений, в которых люди разделены на элиту и низы не столько по социальному, сколько по антропологическому признаку. Среди выразителей этой идеи назван Н.А.Бердяев, литературно оформивший тезис о «белой кости» как некоем неистребимом антропологическом факте. Однако отмечу еще раз, расистская ментальность не присуща русской культуре и русскому обществу. Во всяком случае, мы не найдем ни теоретического и ни мировоззренческого выражения этой идеи в общественной мысли России, ни, тем более, в ее православной вере. Тем не менее, откуда эта негативная установка сознания в отношении кухаркиных детей, эта ненависть к обществу, уравнявшему «белую кость» с мужиками, с деревенщиной, с быдлом? Здесь должен быть поставлен наиболее интригующий вопрос, именно вопрос о социальных и культурных корнях названной ментальной установки, проявляющейся в словах и действиях.
В сфере сознания, иначе сказать, в сфере духа мы имеем дело с особыми закономерностями. Дух бестелесен, он свободен и парит, где хочет, – такова метафора, которой я хочу воспользоваться. Где и как он себя явит … здесь уж, как говорится, пути господни неисповедимы. Я имею в виду интересную закономерность. Некие ментальные установки, или, можно сказать, культурные гены поведения, родившись один раз в общественной структуре (как правило, при рождении самой структуры), упорно живут в ней как микроорганизмы в нашем теле. Например, на меня в свое время произвело сильное впечатление существенное различие в отношениях людей, в отношениях администрации и преподавателей и пр. (можно сказать, различие духовной атмосферы, ментальных установок), имеющее место в двух местных Вузах. Это различие в каком-то смысле социо-генотипическое, отражает ментальность, сопровождавшую рождение этих организаций. Не буду их характеризовать, в этом нет нужды. Просто хочу сказать, что ментальные установки и образцы поведения, сопровождающие рождение той или иной общественной структуры, очень живучи и воспроизводятся пусть и в модифицированном виде при разных режимах и разных обстоятельствах. Это соответствует утверждению О. Шпенглера, который говорил о духе рождающейся культуры, который запечатлевает себя в символе (символах), и с этими символами (с этим духом) культура живет до стадии умирания, т.е. до перехода в цивилизацию.
Итак, можно ли «материализовать дух», т.е. найти ту структуру, которая его родила. Речь идет о нашем случае носителей духа отрицания права кухаркиных детей оказаться на одной социальной ступени с этими самыми отрицателями. Мой ответ на этот вопрос не бесспорен, он, по меньшей мере, сыроват, однако просится на язык. Основной социальной группой, у которой в России сформировалась ментальность «белой кости», было поместное дворянство. Именно эта социальная группа всегда была носителем и защитником «анти-мужицкой идеи». Некоторые аргументы на этот счет. Ментальные гены социальных групп нашего Отечества рождались в стране аграрной, стране с трудной историей. Можно сказать, что у всех народов по-своему трудная историческая судьба. И все-таки у России, у этой суровой северной цивилизации, она особенно тяжелая. Геоклиматическое и геополитическое положение России постоянно ставило ее в положение осажденной крепости. В этих условиях основой ее существования был непрерывный и изнурительный крестьянский труд. Можно поверить, что он не был каторжным трудом, но все-таки… В культурной истории России не нашлось места идее гедонизма. Как умеренный гедонизм Демокрита и Эпикура, так и последовательный гедонизм Аристиппа здесь оказались совершенно неуместны, они «сдувались» холодными северными ветрами. Все основные ментальные установки нашего народа рождались в обществе, в котором труд практически сравнялся с непрерывной борьбой. Над этим лозунгом любят сегодня хихикать недалекие интеллектуалы, хотя нельзя не признать, что бюрократическая практика «развитого социализма» дала для этого повод. В этом контексте хочу обратиться к одной из сюжетных линий в истории нашего аграрного общества прошлого, точнее, общества, формировавшегося в виде московской Руси.
Земля и работающий на ней мужик – основные «средства производства» нашего аграрного общества в прошлом. Понятно, что мужиком социальная структура общества не исчерпывается, но важно, что этот самый мужик нес основное тягло, обеспечивавшее государственные нужды. И крепостным он оказался не вдруг и не по указу императора, точнее, не в силу одной лишь воля царя. В начальной фазе становления московской Руси он был по преимуществу свободным арендатором, который мог уходить от одного владельца земли к другому. Разумеется, всякий переход предполагал взаимный расчет владельца земли и того, кто ее обрабатывал. Сами же земельные наделы могли принадлежать князьям, боярам, вотчинным владельцам, выходцам из боярского или дружинного слоя, а также монастырям. Не берусь утверждать, что список владельцев полный, по той причине, что наше внимание здесь привлекает один из собственников. Именно, поместный дворянин, основная персона поместного землевладения. Об этом социальном субъекте речь будет идти на основании суждений В.О.Ключевского, точнее, по его лекциям по русской истории.
Поместный землевладелец, т.е. помещик, на начальной стадии был, наверное, не таким, как его представил Н.В.Гоголь. В конце концов, он получал земельный надел за службу. В московской Руси он служил великому князю, превратившемуся на московской Руси в царя. Это была на первых порах почти исключительно военная (ратная) служба. Понятно, что поместный владелец, обретавший статус поместного дворянина, сам землю не обрабатывал, хотя прецеденты такого рода в отдельных случаях имели место. Поместный владелец должен был привлечь крестьянина для обработки земли, крестьянин нес тягло, т.е. платил налог в великокняжескую (в данном случае - государственную) казну, а также обеспечивал помещика, который на эти средства и нес собственно ратную службу. Здесь возникали разные варианты несения службы и вытекающие отсюда условия поместного хозяйствования. Важно, что страница истории, приведшая к крепостному праву, начинается с отношений помещика (поместного дворянина) и крестьянина. Цитирую Ключевского: «Еще важнее действие поместной системы на положение крестьянского населения; она подготовила радикальную, даже роковую перемену в судьбе этого класса». Начало этого процесса, как продолжает В.О.Ключевский, связано с тем, что заселение новых степных земель «дикого поля» вызвало отток рабочих рук из центральной России, компенсируемый в центральной Руси мерами правительства, стимулирующими прикрепление крестьян к земле (но не личное закрепощение). Ситуация же на осваиваемых землях часто ставила крестьян в безысходное состояние: «Поблизости не было крупных имений, ни церковных, ни боярских, владельцам которых выгодно было поддерживать крестьянское право выхода, перезывая к себе чужих крестьян; переселенца, задолжавшего мелкому помещику, выкупить было некому, а сойти «на поле», в степь, в «вольные казаки» не с чем по неимению оружия и навыка к нему. Можно думать, что в заокских помещичьих усадьбах раньше, чем где-либо, встретились условия, завязавшие первых узел крепостной неволи крестьян, положение которых в XV и в XVI вв. будет предметом наших дальнейших занятий».
Мы не станем здесь следовать «дальнейшим занятиям», лучше прочесть это у Ключевского, но основные точки на линии процесса могут быть отмечены. Во-первых, помещик при любых обстоятельствах был заинтересован закрепить крестьянина на своей земле, и здесь шли в ход прежде всего кабальные условия договора между помещиком и крестьянином. Это отдельная тема, прописанная Василием Осиповичем. Во-вторых, важный фактор – само положение поместного дворянства. Поместное владение давалось во временное пользование, по преимуществу до смерти жалованного лица или его вдовы. Закрепить за собою владение – также одна из желанных целей жалованных людей, сказавшаяся на истории поместного дворянства. Наконец, в-третьих, сама история этого сословия сложилась так, что поместное дворянство могло все меньше утруждать себя на государевой службе и все больше закреплять свои наделы и свои привилегии. Причины этого процесса и все сопровождающие обстоятельства вызваны не дурным характером этого сословия, а всей совокупностью условий его исторической эволюции, которая не выстраивается в одну линию. В частности, организация регулярной армии резко снизила участие поместного дворянства в ратной службе, точнее сказать, сделала ее необязательной, оставило за самим поместным дворянством выбор способа применения своих сил. Создались условия, при которых землевладелец мог ограничить применение своих способностей пределами своей усадьбы. Государственная задача решалась здесь тем, что существовал класс, к которому была приписана земля и рабочая сила, так что свои фискальные отношения государство решало при помощи этого самого дворянского землевладельческого сословия.
Процесс закрепления крестьянства в ходе петровских преобразований оформился юридически в крепостную неволю. Этим Петр приобретал опору в поместном дворянстве, с одной стороны, и подгонял под потребности своей реформаторской деятельности учет и сбор тягла с облагаемого населения. Надо отметить, что в ходе совершавшейся эволюции интересы сословия, о котором идет речь, были по преимуществу эгоистическими. Крестьянин, оставленный, в конечном счете, в неволе у помещика, продолжал нести тягло, в то время как помещик все меньше обременялся тяготами со стороны государства. Однако поместное дворянство было заинтересовано в сохранении своих наделов и привилегий, и с этими интересами оно вышло в XVIII веке на политическую арену в виде гвардии, ставшей главным действующим лицом в эпоху дворцовых переворотов XVIII века. Провинциальное дворянство не играло в то время заметной политической роли, но видело в гвардии свое представительство и выразительницу своей политической роли. Ратные повинности все более уменьшались, а привилегии, дарованные Петром Ш, были закреплены в век Екатерины (жалованная грамота 1785 года). Суть же совершавшегося процесса в том, что поместные дворяне из условных собственников и ответственных судебно-полицейских агентов государства превращались в полных крепостных собственников с неотъемлемым правом собственности. Что же касается военной службы, то она замещалась другими поручениями, не носившими обязательный характер, например, тем или иным участием в государственном управлении. Мало того, что школой этого управления стало крепостное право, обязательность службы исчезла практически уже в век Екатерины. В конечном счете образовался владетельный класс, не несущий серьезного государственного бремени, что, в общем-то, немалая роскошь для цивилизации, живущий в наших северных широтах. Возник социальный слой, не вовлеченный в активную государственную деятельность и занятый по сути лишь одним делом – эксплуатацией своих крепостных крестьян. Родился русский помещик, русский барин, говорящий на французском и презирающий своего мужика.
Поставленный здесь акцент невольно сужает и упрощает социологическую картину, в которую нужно вносить разного рода коррективы, в том числе и обусловленные временем и эволюцией помещичьего слоя. Сословие это было, в общем-то, разнородным по составу, по владению имуществом и по ментальности, в том числе. Толстовский капитан Тушин также из этого сословия, как и герои пушкинской «Капитанской дочки». Здесь я вообще не касался аристократической элиты, наследницы боярских и княжеских фамилий. Речь идет о некоем социальном векторе поведения ядра поместного дворянства, характерном для группы в целом, и сопровождающей это поведение ментальности. Поставим вопрос так: каким самосознанием будет обладать рассматриваемое нами дворянское сословие, не обремененное серьезными общественными обязанностями? Едва ли можно сомневаться в том, что сознание этой группы не будет устойчивым, а его активная часть будет склонной к крайностям от православного патриотизма до терроризма. Что же касается опыта взаимоотношения с народом, то у барской части этого сословия это – опыт взаимоотношений с крепостным мужиком. На этой почве крепостного права выросло отношение к крестьянину. О жестокостях и самодурстве российских помещиков сказано и без нас. Тургеневское «Муму» – слишком мягкая форма обличения крепостного права, отразившая отношения мужика и барыни. Этот рассказ всего лишь свидетельство того факта, что даже писатель-дворянин не смог пройти мимо барского произвола. Рассказ о затравленном собаками мальчике у Достоевского (Достоевский брал такие факты из хроники), на «слезинке» которого спекулирует съедаемый самолюбием Иван Карамазов, впечатляет гораздо больше. Помещичий класс отгородился от своего народа не только французским языком. Неудивительно, что в великой русской литературе XIX века народных образов практически нет, их можно по пальцам пересчитать. Понятно, что крестьянин отвечал своему захребетнику соответствующим чувством, и эта взаимная ненависть, взлелеянная историей, нашла свое выражение в жестокостях гражданской войны.
Спрашивается, могло ли поместное дворянство сформулировать какую-либо историческую перспективу для России? Едва ли нужно этот вопрос повторять три раза. По своему социальному положению это был класс по сути паразитирующий. Тот факт, что он по составу неоднороден и мог выдвигать из своих рядов действительных граждан, не отменяет социологической оценки его положения. Что же хотят воспроизвести «белые патриоты», когда обращают свои глаза в монархическое прошлое России, точнее, в дворянское прошлое в аграрном обществе, в котором к началу XX века вызрели коренные системные противоречия? Даже сейчас оно оставляет без внимания реальную историю и, наверное, судит о прошлом по известному шлягеру: балы, шампанское, лакеи, юнкера и вальсы Шуберта… Понятно, что не крестьянин, пусть даже и не крепостной, хрустел по утрам французской булкой.
Вновь возвращаюсь к мысли о том, что дух (или ментальная установка), родившись однажды, потом витает и преследует общественную структуру, оживая в ней причудливыми образами и подчас в неожиданных местах. Дух поместного дворянства витает над белым патриотическим движением, как бы они его ни эстетизировали. Если в прошлом этот «дух» был не способен мыслить исторически, то сейчас и подавно. Отголосок ненависти к крепостному мужику можно слышать во всех этих проклятиях советскому прошлому, даже если по форме они адресованы «нерусской власти». Собственно на этом хочу закончить свой отклик на статью С.Г. Кара-Мурзы. Не может и не могло быть какой-либо исторической перспективы у «белых патриотов», обращающихся к сословной монархии прошлого. Одна лишь мечтательность о лакеях и французских булках по утрам. И это суждение о них не есть выражение классового чувства прошлого. Просто констатация исторического факта из жизни России, который не был полностью изжит и дремал в подсознании общества. В смутное время пробудился.
В.В. Чешев
http://www.rus-crisis.ru/modules.php?op ... e&sid=1127